На днях писатель Дмитрий Быков, хорошо известный многим своими авторскими лекциями по русской и мировой литературе, выступил в Москве на тему «Алкоголизм в жизни и творчестве русских писателей». В интерпретации Быкова пьянство россиян — такой же национальный миф, как скаредность евреев.
Просто отечественная литература — преимуществнно символистская, и алкоголь — один из основных ее символов.
Если в Америке запой — форма жизни писателя, и к его разрушению она не приводит, то русские писатели — дилетанты во всем, кроме писательства, и поэтому даже «профессионально спиться» они не могут, убежден Дмитрий Быков.
Писателей-алкоголиков в русской литературе нет, есть образ алкоголя.
Правда, в «трезвом» кругу отечественных авторов можно найти три исключения: Николай Успенский, Сергей Есенин, Венедикт Ерофеев.
Но и у Ерофеева алкоголь берет на себя роль метафоры, считает Быков. Ерофеевскую поэму «Москва-Петушки» он назвал русской «Одиссеей», потому что главные гомеровские элементы — море и корабль — взяты за основу Ерофеевым, пусть и в несколько трансформированном виде: море становится водкой, в которой плавают россияне, а электричка — суррогатом корабля, средством передвижения в этом «море». И, кроме того, добавляет Быков, водка — связующее звено в разнородном, многоликом русском мире.
Кроме «коммуникативной» функции, водка в литературе выполняет еще функцию композиционную.
По мнению писателя, композиция произведения проходит те же стадии, что опьянение: вначале эйфория; затем приступ сентиментальной доброты; потом внезапное дикое раздражение и агрессия; и, наконец, позднее горькое похмелье, переходящее в «мучительную ясность, которая трезвому недоступна, — рассказывает Быков, добавляя о себе самом: — Самые лучшие моменты пастернаковской биографии я писал именно в этом состоянии. Когда ты осознаешь свою ничтожность и чужую святость. Например, Пастернака».
Эти же четыре стадии Быков замечает и в «главной матрице русской жизни» — «Войне и мире», по четырем томам: в первом томе все герои молоды, и «жизнь их по-настоящему еще не била»; второй том — самый мирный и сентиментальный; третий описывает ужасы войны 1812 года с ее Бородином; в четвертом наступает «мучительная ясность, когда война закончена, и проблемы, загнанные вглубь, выходят наружу», — говорит писатель.
А в русской поэзии алкоголь — символ борьбы с реальностью. Если у Проклятых поэтов-французов «в диапазоне от Бодлера до Верлена алкоголь — способ саморазрушения, то у русских — это прыжок в иной мир, — поясняет Быков. — Поэтому у нас даже такие законченные трезвенники, как Сологуб, воспевали вино». Мастерски этим пользовался в своих стихах Александр Блок. Быков считает, что поэт настолько высоко владел поэтической техникой и умел работать с языком, что, несмотря и на «довольно пьяные времена» своей жизни, «вязал лыко в любом состоянии, вязал ту ткань мира, из которой состоят его тексты». И очевидно, что
самое «алкогольное» стихотворение Блока «Я пригвожден к трактирной стойке…» написано на «самую трезвую голову»
— это «превосходные стихи, которые клинически точно воспроизводят картину опьянения». Поэтому в русской лирике алкоголик — разновидность художника, ведь он творит свой мир, превращая возлияние не в гедонизм, не ублажение себя, а в метафизический акт. Писатель объясняет это той средой, в которой живет русский человек: «Мы теплом своих тел растапливаем вечную мерзлоту. И водка — метафора нашего внутреннего топлива».
А сбившегося с «трезвого» пути Сергея Есенина Быков считает «единственным русским поэтом, который относился к алкоголю как творческому инструменту». «Поняв, что он не может больше писать и что его крестьянская утопия не осуществилась», — поясняет Быков. Поняв, что он абсолютно чужой в стране («Моя поэзия здесь больше не нужна, Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен»), Есенин поступил «как безнадежно больной, решивший завещать свое тело науке». Начиная с цикла «Москва кабацкая», поэт пишет «хронику распада» своей личности. И алкогольное самоупоение, начавшееся с «Москвы кабацкой», сопровождается полной утратой литературных навыков. «Иногда он гордится тем, что он первый русский поэт «и не чета каким-то там Демьянам», — цитирует поэта Быков. Иногда начинает агрессивно нападать на всех, кто не он, не из простых: «Но этот хлеб, / Что жрете вы, — / Ведь мы его того-с… / Навозом…» Быков видит в этом «подзуживание», «превращение поэзии в буйство». Между прочим, добавляет писатель, поздний Есенин скандалов действительно не чурается, и, по воспоминаниям одного из его друзей, сидя в «культурной пивной» того времени, мини-рюмочной на Никитской, — говорит: «Без скандала, милый, так Пастернаком и проживешь».
История Есенина грустна тем, что «патриотичным» поэт стал считаться в стадии распада.
Как запил — стал известен, и его стихи начали петь в застолье, только, «как правило, в той фазе, когда стихов уже не понимают», — добавляет Быков. «Помнят «Отговорила роща золотая…» или чудовищное, совершенно блатное «Письмо к матери», но не помнят «Сорокоуста», «Инонии», «Радуницы». Это лишний раз доказывает, что, пока личность не деградирует, она массе не нравится», — подчеркивает Быков.
С символизмом алкоголя в русской литературе тесно связана тема еды, а точнее закуски.
«Если алкоголь заботится о нашей духовной жизни, нашей доброте, открытости ближнему, — рассказывает Быков, — то закуска смягчает действие алкоголя, дает больше выпить. Еда, которая олицетворяет плоть мира, — это неизбежное дополнение к приведению себя в высшее духовное состояние». Поэтому, считает писатель, в России так высоко ценится человек, который пьет, не закусывая: он как бы потребляет «чистую энергию жизни». И Андрей Соколов в сцене допроса из шолоховского рассказа «Судьба человека» героически отказывается от закуски не только потому, что это жалкая «подачка» врага. «Героизм в том, чтобы воспринимать дух мира, не воспринимая его плоти. Нам не нужен ваш хлеб, и ваше сало. Ешьте их вы, для которых в мире на первом месте стоит его плоть, его прагматика. А нам нужно, чтобы в нас расцвел внутренний огонь», — интерпретирует рассказ Быков.
Однако
писатель убежден, что сейчас «алкогольный» миф русской литературы уже «дряхлеет».
«Его мы придумали для оправдания пьяного поведения, но так, чтобы при этом не страдать от головной боли, — считает Быков, задаваясь вопросом:
